Рудаковское сельское поселение

Одну из первых «фотографий» нашей реки, мы видим на межевой карте, приложенных к жалованной грамоте Екатерины II Войску Донскому, где указом от 24 мая 1793 года утверждались границы казачьей «Империи». На карте Калитва показана широкой полноводной рекой с притоками Березовая, Меловая...

Тихоструйная, светлая, словно красна - девица, осознавшая свою привлекательность и красоту катит она свои воды к Северскому Донцу. И течет она очень плавно, с округлыми поворотами, не торопится, по камушкам не шумит" течет так, словно дает зеленым берегам полюбоваться собой. Здоровым румянцем розовеет её лик под утренним солнцем, ласковой волной, она, гладит отмели да песчаные пляжи. Как у всякой реки, текущей с севера на юг, в начале пути правый берег отвеснее левого, в средней части начиная от Белогорки и Степановки берега одинаково - холмисты с ровной растительностью, деревья, отступая от реки, укрываются сосняком и уходят за горизонт. В нижнем течении берега, чередуясь, создают своеобразный красивый вид.

Путешествуя в верховьях нашей реки я услышал изумительную легенду о рождении нашей реки:

Все это было незапамятные времена, в ту пору наши Донские степи звались Диким полем. Они и в правду были дикие: ни дорог, ни проезда, одни ковыли да высокие травы. Только и пролегал Нагайский шлях. Хазары, половцы по нему на Русь ходили грабить да убивать. Бывало налетят хазары, но отобьются от них русские люди и погонят вновь в степь. А не отобьются - так беда. Побьют они мужчин, старух, детей, а девушек в полон забирают, и гонят по Нагайскому шляху, что шел к самому Каспийскому морю. Идут девушки-полонянки по шляху, лица у них от солнца, да степного ветра, черные, сами босые, оборванные, голод и холод терпят. Идут, чтобы на чужой стороне вести работу подневольную, жизнь прожить постылую. А красивым да стройным уготовлена другая доля: пополнять гаремы ханские".

О как она была прекрасна, недавно поступившая в гарем хана новая невольница! Гибкая, стройная станом, прекрасная лицом, на котором нежными розами пылали щеки, очерченный строгими линиями маленький рот и коралловые губки звали к мягкому поцелую, а длинные золотистые волосы, заплетенные в косы, скользили, словно змеи, до самого пояса. Но самым привлекательным были голубые глаза. В напряженные минуты они вспыхивали голубыми искрами, выдавая душевные волнения.

Однажды хан пригласил её к себе и задумчиво сказал: «Да, ты уважаешь меня и покорна, но не так, как все. Ты единственная из моих наложниц не можешь забыть своей Родины, хотя живешь в роскоши. Ты одна возбуждаешь во мне непонятную, смутную тревогу... О, если бы я мог раскрыть у тебя, живой, твою прекрасную белую грудь и увидеть твоё сердце! Если б я мог читать твои мысли! Однако, твои поступки открывают понемногу истину».

- Мои поступки? О каких поступках говоришь ты, повелитель?

Хан взглянул на неё в упор своими темными, с желтоватыми белками, лукавыми глазами и, затянувшись из кальяна, окутал лицо густым дымом благовонного курева, продолжал: «Почему ты всегда грустна, задумчива, часто плачешь? Или ты не знаешь, что когда женщина задумывается, у неё уже почти готово преступление? Ты всегда одинаково печальна, в твоих грустных голубых глазах я всегда вижу отражение твоей печальной Родины с её тихими озерами, хмурыми лесами и дикими скалами. Скажи, что тяготит твою душу? Что с тобой?»

О, если бы она могла сказать правду, то её первые слова были бы: «Отпусти меня, дай свободу!» Вырваться из неволи, бежать от дикого, необузданного хана, от его ласк, бежать подальше от этого дворца, такова была её постоянная мечта. Но сказать этого она не могла, потому что знала, как преследовали, издевались, стирали с лица земли тех, кто не подчинялся дикой воле хана. Хан был прав - с первой минуты, когда она попала сюда, она не была весела, позорный плен тяготил её, быть может потому, что она не знала рабства и ещё потому, что никто не любил так своей Родины, как она: угрюмой, холодной, бедной. Там все было так созвучно, стройно, так одухотворено и освящено трудом и с таким гордый сознанием своего достоинства, высоко носил там голову человек. В угрюмой неприветливости холодного края люди жили дружно и сплоченно, и всем было тепло и богато. А жить во дворце было тяжело, душно, страшно.

Эти раздумья прервал голос хана, который продолжал: «Я ночью видел странный сон, моя любимая, я думаю, он из тех, которые считают вещими. Я видел странную красивую белую птицу, которая откуда-то взялась и, быстро пролетев надо мной, встретившись за воротами дворца с такой же птицей, устремилась на север. Но я настиг их...» "И-?» - это было произнесено ею тихо и с таким затаенным ужасом. «И убил одну из них», - продолжал хан. Женщина вдруг побледнела и поникла, потом гордо выпрямилась, чудные бирюзовые глаза её метали искры.

Уйдя к себе, она как всегда села на ковер и тихо запела грустную песню своей Родины, держа перед собой высеченную из дикого камня человеческую фигурку. В ней, грубо сделанной, была какая-то скрытая мощь, что-то стойкое, непоколебимое, и женщина то крепко прижимала её к своему сердцу, то страстно целовала её. Таковы были люди с её Родины с бирюзовым небом, голубыми озёрами, стройными соснами и елями.

«Она либо волшебница, либо сумасшедшая, - шептал главный евнух, который не раз наблюдал такое - Надо непременно доложить хану».

И вот однажды дворец потрясли шум и крики, поднялось великое смятение, исчезла голубоглазая рабыня. Обысканы были подвалы и чердаки дворца, прибрежный берег моря, но она словно растаяла в воздухе. Много было захвачено людей по подозрению в сообщничестве побегу, дворцовую прислугу пытали, но так ничего не добились. Однако многие утверждали, что каменный человечек ожил, превратился в настоящего, перед взором которого открылись все двери дворца, и увел женщину на берег моря, где поджидали их быстрые кони, сев на которых они устремились на север. Страшно рассердился хан, лишившись своей любимой наложницы, и направил во все концы света всадников в погоню.

День и ночь скачет голубоглазая со своим возлюбленным, вот уже и половина Дикого поля позади, скоро Русь-матушка и любимый север. Но быстрые ханские лошади, стали настигать беглецов. И тогда, улыбнувшись, юноша предложил ей: «Беги моя любимая, я их задержу». Но не согласилась она, стала с болью в душе наблюдать за неравной схваткой. Многие гонцы хана полегли в поле, другие повернули и ускакали прочь. Но и добрый молодец был смертельно ранен, только успел сказать любимой: «Прости, что не довёз». Под высоким деревом она его похоронила, а сама, безутешная, превратилась в чистый прозрачный родник, который побежал по безбрежной Великой степи. Встречая меловые и каменные скалы, перелески, сливаясь с другими ручьями, дав начало реке Калитва.

Говорят, что если будешь у истока реки, вглядись внимательно в родник, и ты увидишь в глубине прекрасную женщину. Легкая как паутина, бледно-зелёная одежда окутывает её гибкий стан, сквозь неё, как цветок водяной лилии, белеет нежное тело, жемчужная сетка едва сдерживает роскошные золотистые кудри, а в глазах вспыхивают тысячи искринок. Так гласит легенда о рождении нашей реки.